Понятие любви отсутствовало в дохристианской традиции. В центре античного мира стоял фатум - судьба, находящаяся в руках вечноживых обитателей Олимпа. Пантеон богов во главе с Зевсом распоряжался человеческими фигурами, суетящимися в вечнозеленой Элладе, как собственными игрушками.
Простому человеку не под силу было обмануть и умаслить богов, иногда это удавалось Героям – полукровкам, рожденным простыми смертными от Богов. В попытки подражать Героям и хоть чуть-чуть перехитрить судьбу эллины создавали культ тела.
Спорт должен был давать отсрочку Фатуму, делать человека сильнее и выносливее. Но старым Мойрам, ткавшим полотно человеческой судьбы, было плевать на ЗОЖ-агитки и накачанные бицепсы.
Ахилл так никогда и не догонял черепаху, а бегун Фидиппид падал в изнеможении и умирал, совершив свой бессмысленный подвиг.
И в минуты особенно тоскливого понимания того, что ничто на этой земле человеку не подвластно, древним эллинам начинал хитро улыбаться с неба сын Зевса и Персефоны - Бог разрушитель одного из главных древнегреческих понятий “Мера”, кудрявый Дионис. Дионис не просто примирял с Фатумом, он учил видеть мистическое, вглядываться в глубину вещей. Он давал человеку взгляд на мир сходный с божественным, тот в котором кажется глупой и нелепой сама мысль убегать от судьбы в изнурительном марафоне, чтобы потом расшибиться о стену, умело поставленную олимпийскими богами на твоем пути. Дионис открыл людям путь к любви, полностью воплотившийся позднее в христианской традиции. Любовь как понятие зарождалась именно там: в вакханалиях и оргиях дионисийцев, пытавшихся слиться с миром, возлюбить Фатум, а не обманывать его; увидеть гармонию не только в себе и своем накачанном мясе, но и во всей обозримой вселенной - познать ее, а значит – полюбить. Любовь оказалась выше Фатума.
Античная цивилизация пала, оставив после себя полуразрушенные статуи древних атлетов - идеальные телеса, запечатленные в мраморе. В них нет жизни и нет любви - только идеальные пропорции. Повторения того, что природа создает из крови и мяса. Глядя на них, сложно представить себе, что в пустых мраморных глазницах есть что-то кроме этого мяса и крови, только страх перед судьбой и попытка убежать от нее. Чтобы разбиться на финишной прямой.
Премьера клипа - Ленинград ЗОЖ
Существует интересная версия, согласно которой Алексей Толстой, делая русское переложение сказки про Пиноккио, сводил свои счеты с символизмом.
Взяв за основу итальянскую сказку Карло Коллоиди, красный граф умело вписал в реалии этой сказки друзей своей юности. В образе Пьеро он показал Александра Блока, Карабасом-Барабасом был Всеволод Мейерхольд, а сама коллизия с поисками таинственного Золотого Ключа, открывающего нарисованную дверь отлично характеризует все декадентские надежды символизма, видевшего в эстетском придуманном ими самими нарисованном мире единственное спасение - бегство от реальности.
Таким красивым и искусственным символистам и виделся Бог.
“В алом венчике из роз”, а не в страшном терновом венце.
В 90-е годы Страна Дураков из “Золотого Ключика” стала самой востребованной метафорой жизни в России. На авансцену вышли Коты Базилио и Лисы Алисы различных мастей, население делилось на лохов и жуликов, тех кто смог одурачить, и тех, кто не смог быть одураченными. Спустя многие годы совершенно ясно, что Буратино и его друзья победили, наша реальность - больше не Страна Дураков, мы нашли золотой ключик и попали в нарисованный театр в каморке папы Карло.
Нарисованный инстаграмовскими фильтрами и губной помадой, историями о красивой жизни и сладких мечтаниях.
Символизм обрел реальность. Теперь он у каждого в инстаграме. Нарисованный успех, нарисованный смоки-айс макияж, нарисованный размер груди.
Театр Артемонов, Мальвин и Пьеро без Карабаса-Барабаса.
Собственный прекрасный театр.
В своем стихотворение “Молитва” Александр Блок раз за разом обращается к своей прекрасной даме: Спи!
“Спи. Да будет твой сон спокоен. Я молюсь. Я дыханью внемлю.”
Потому что только во сне бывает это нарисованное счастье. И к кому еще обращаться Блоку, если в этом символическом мире нет Бога.
Бог-справедливый, Бог-Отец здесь не возможен, ибо бегство сюда и есть спасение от него, от его наказаний.
Бог-страдающий и всепрощающий так же не возможен здесь. Ибо тут нет страданий. Только красота и успех.
Но по Канту Бог всегда существует и живет в человеке как осознание абсолюта. И только у этого абсолюта и можно просить свой символистический абсолют: парня побогаче, машину, квартиру.
Все то, что можно сфотографировать и выложить в свой инстаграмовский нарисованный театр.
Бог не слышит этого.
Это слышит демон, который несет в другом блоковском стихотворение героиню этой песни высоко в небе, в нарисованный театр.
Дрожа от страха и бессилья,
Тогда шепнешь ты: отпусти...
И, распустив тихонько крылья,
Я улыбнусь тебе: лети.
И под божественной улыбкой
Уничтожаясь на лету,
Ты полетишь, как камень зыбкий,
В сияющую пустоту...
Устами младенца, как известно, глаголет истина, и если так - то истина это всегда исковерканные слова, неправильные ударения, подростковые паразитические междометия.
Истина - это желания сладкого, пошлого, жирного и жаренного, как чебурек, вкус которого так навсегда и остается где-то в детстве.
В противовес изыскам и правильности взрослого мира, для которого важны тонкости литературного произношения, ударение и низкая калорийность в кулинарных шедеврах.
Истина - это плацкартные поезда под черным теплым небом на несколько суток, продавцы китайских полотенец вдоль дорог, койка на веранде у частников и дорога к пляжу через муравейник продавцов одноразовых черных очков, чебуреков, теплого пива. На пляже даже ночью стоит пьяный мат, чокаются пивными бутылками. Короче, русский юг. Короче, ты смотришь на него детскими глазами и он формируется у тебя в голове исковерканными словами, потому что ты еще не знаешь как надо думать литературно.
И навсегда остается с тобой.
Кажется, первозданный мир это и есть это неизменное Сочи, которое потом, во взрослой жизни, декорируют дорогими интерьерами, прячут простонародную речь и мат в ножны грамотного русского языка, надевают поверх советских плавок, со значком дельфинчиком, дорогой костюм.
Как жаркая Африка является колыбелью человечества, колыбелью русского человечества, является Сочи.
Мы все были там детьми.
Вышли из пены морской, соленой от папиного пива.
Мы смотрим грустными глазами на тех взрослых, кто может позволить себе чуть коверкать слова, чуть с грустью.
Им повезло навсегда остаться теми детьми.
Жить в мире, не замутненном различными интерпретациями истины.
Застой - самое счастливое время для миллионов граждан нашей страны, как показывают соцопросы.
Время, когда энтропия на несколько секунд замедляется, когда китайское проклятие про жизнь в эпоху перемен перестает действовать и серая действительность, застывшее на закате дня в зените солнце вдруг создают иллюзию того самого покинутого рая, золотого века.
Застой более всего похож на отпуск жены, когда скандалы и примирения, пиление мозгов и взаимное доминирование вдруг прекращаются, можно отдышаться, передохнуть, заскучать, можно почувствовать себя холостяком, поиграть в это. Взглянуть на сонный, застывший летний город - город кассирш, продавщиц, сонных алкашей.
Ева, протянувшая запретный плод, уезжает в отпуск и в клетке вечной любви, на которую мы себя обрекаем, наступает вдруг временный симулякр свободы. Увольнительная.
Чувствительный к советским общественным настроениям режиссер Марлен Хуциев, снявший главные фильмы об оттепели - “Мне 20 лет” и “Июльский дождь” снял именно о застое свой самый странный фильм - “Послесловие”. В нем ничего не происходит, у главного героя, в исполнение Мягкова уезжает в отпуск жена, приезжает тесть, Мягков ходит по квартире, смотрит на лето с балкона, теряет тестя, который в гулянках вспоминает молодость. Впрочем вспоминает ее за кадром, а в кадре - Мягков, синие троллейбусы, квартира с работающим телевизором, отключение света, летняя гроза. Потом тесть находится, но главное - это застывший город. Город, в котором нет происшествий и жителей, только дома, закаты, ночной свет в окнах. Город, в котором нет жены - она в отпуске.
Именно так и выглядит свобода, как потерянный рай, в котором Господь еще не создал Евы, и нет еще бурь и бренности бытия - только солнце и пустота Эдемского Сада. Отправляя жену в отпуск, мы вновь ощущаем это.
Мы не можем сформулировать свое отношение к этой клетке любви, к обреченности на человеческое дуальное существование - и отчаянное “Зае..” превращается в ласковое “Заинька”
Ибо, стремясь к свободе, мы естественным образом каждый раз бежим от нее.
И если смысл Бытия в любви - значит это и есть самая главная несвобода. А в мир до любви человек может только играть.
И он играет в него. Обзвонившись жене, сидит на балконе и смотрит на летний город.
По городу идут соседки и продавщицы.
И достаточно того, что они просто идут.
